История/ Общие разделы/ История истории/ Французская революция в советской историографии/
Древний мир
Страницы истории
Карты
Даты и события
Средние века
Страницы истории
Карты
Даты и события
Новое время
Страницы истории
Карты
Даты и события
Новейшая история
Парадоксы истории
Страницы истории
Карты
Даты и события
Общие разделы
День в истории
Загадки истории
История истории
Исторические личности
Историки
Археология
Организации
Занимательные
исторические факты

История религий
Рефераты по истории
Новые статьи :
[1905] - в Петербурге студенты устроили акцию протеста против ареста Максима Горького - ГОРЬКИЙ Максим (наст. имя и фам. Алексей Максимович Пешков) (1868-1936), русский писатель, публицист. Большой резонанс имел сборник "Очерки и рассказы" (т. 1-3, 1898-99), где носителями новой, "свободной" морали были изображены (не без влияния ницшеанства) т. н. босяки. В романе "Мать" (1906 подробнее..

[1897] - в Петербурге состоялась премьера балета П. Чайковского "Лебединое озеро" - ЧАЙКОВСКИЙ Петр Ильич (1840-93), российский композитор. Брат М. И. Чайковского. Тонкий психолог, мастер-симфонист, музыкальный драматург. Чайковский раскрыл в музыке внутренний мир человека (от лирической задушевности до глубочайшей трагедии), создал высочайшие образцы опер, балетов, симфоний подробнее..

экспорт опасных грузов
Сервис:
Новости
Служба рассылки
Открытки
Исторические личности
Социологические опросы
Лучшие тесты
  1. Какой у тебя характер?
  2. IQ
  3. Психологический возраст
  4. Любит - не любит
  5. Кого назначит вам судьба?
  6. Ждет ли вас успех?
  7. Какому типу мужчин вы нравитесь?
  8. Посмотрите на себя со стороны
  9. Какая работа для вас предпочтительнее?
  10. Есть ли у тебя шестое чувство?
[показать все тесты]


Французская революция в советской историографии





В своем выступлении я хотел бы привлечь внимание к некоторым проблемам советской историографии Французской революции. Конечно, она является неотъемлемой частью международной историографии этого сюжета. Вместе с тем, наша историография имеет свою судьбу, она задавала и задает Французской революции свои вопросы.

Огромное воздействие на нее оказывало то, что проблематика Французской революции была в нашей стране особенно прямо сопряжена с идеологической и политической борьбой. Французская революция стала органическим элементом российской и советской политической культуры, ее понятия - своеобразным кодом (как Ветхий завет - в Английской, Римская история - во Французской революциях). Напомню, что еще в предоктябрьские годы большевики и меньшевики в ходе ожесточенных споров о путях русской революции постоянно обращались к по-разному толкуемому опыту Франции конца ХVIII в. Напомню и ситуацию второй половины 20-х годов: когда в большевистской партии развернулась острая борьба по вопросам дальнейшего развития страны, вновь Французская революция (прежде всего проблема термидора) оказалась на острие политической полемики. Постоянная апелляция к революционному опыту Франции конца ХVIII в. в предоктябрьский, а затем и в послеоктябрьский период привела к тому, что после разгрома "уклонов" в партии потребовалось создании в нашей историографии единой, официально признанной концепции не только Октябрьской, но также и Французской революции.

Такая концепция была выработана (отчасти и официально "декретирована") в конце 20-х - 30-е годы; она доминировала в нашей литературе вплоть до конца 60-х, а во многом - до начала 80-х гг. В целом, эта концепция шла в русле "классической" интерпретации французской революции, характерной для демократической, прежде всего марксистской историографической традиции. Труды, созданные советскими историками, поставили целый ряд новых проблем и обогатили знания о Французской революции. Но мой сегодняшний взгляд - преимущественно критический; я хочу отметить некоторые черты советской историографии революции, обусловленные и характером нашего исторического мышления того времени, и той ситуацией, в которой находилась историческая наука.

Отмечу, во-первых, упрощенное, прямолинейное применение принципа классового подхода к изучению и осмыслению Французской революции. Поскольку революция была буржуазной, на первый взгляд выдвигался критерий "буржуазной ограниченности". В начале 30-х годов был выдвинут и директивный тезис о том, что главная задача советских историков при создании учебников по новой истории - показать коренную противоположность между революцией буржуазной и социалистической (соответственно, между революциями Французской и Октябрьской). Все это наложило печать на анализ и историческую оценку целого ряда важнейших актов и институтов, созданных Французской революцией, в том числе - знаменитой Декларации прав человека и гражданина 1789 г. Основной акцент делался на том, что среди провозглашенных ею прав человека утверждалось и право собственности, считались чисто формальными, "абстрактными", такие права личности как свобода, безопасность, сопротивление угнетению, презумпция невиновности.

Второе, что надо отметить - над советской историографией Французской революции с момента ее становления довлела прямая или мысленно подразумевавшаяся аналогия с Октябрьской революцией (при том, что неизменно подчеркивалась их противоположность) и с последующей историей нашей страны. Такая установка вела к тому, что наиболее прогрессивными, заслуживающими особого внимания, казались те аспекты ее истории, которые хотя бы внешне перекликались в позитивном плане с Октябрьской революцией. Этот подход на десятилетия определил ориентацию исследований. В центре внимания до самого последнего времени находились, с одной стороны, крайне левый фланг Французской революции, наиболее радикальные политические течения и идеи, с другой - массовые народные движения. Мoжно сказать, что мы изучали Французскую революцию почти исключительно "снизу" (говоря словами Ж.Лефевра) и с ее левого фланга. В этой области сделано много; однако односторонность научной ориентации суживала, обедняла и поле исследования и общее видение революции, лишало его необходимой целостности.

Третья особенность нашей историографии Французской революции, тесно связанная с предыдущей - привилегированное место, которое занимали в ней якобинский период, сами якобинцы и якобинизм. Здесь, несомненно, работали отмеченные выше аналогия с Октябрьской революцией, а также и восходящая к началу века аналогия между якобинцами и большевиками. Естественно, такой подход диктовал чрезвычайно высокую историческую оценку якобинской диктатуры (критике подвергалась, в основном, "классовая ограниченность" якобинцев, их приверженность идее неприкосновенности частной собственности), делал из якобинской республики точку отсчета, критерий для оценки других политических течений и периодов революции. Характерно, что в школьном учебнике 1933 г. (с некоторыми изменениями он действовал до 1970-х годов) именно якобинская диктатура рассматривалась как наивысшее достижение Французской революции: "В результатах деятельности этой первой в истории диктатуры народных низов и заключается громадное историческое значение Великой французской революции". Все это обусловило своеобразный "якобиноцентризм" советской историографии - многие десятилетия история якобинской диктатуры оставалась в ней темой ? 1.

К началу 80-х годов в среде советских историков стали нарастать неудовлетворенность состоянием изучения у нас Французской революции, стремление к его обновлению, к пересмотру целого ряда устоявшихся подходов и укоренившихся оценочных стереотипов. Импульс к этому был двояким. Во-первых, он шел изнутри самой науки. Я имею в виду громадное накопление новых знаний, которые не укладывались в устоявшиеся точки зрения, а также острые дискуссии в международной историографии во второй половине 60-х - 70-е годы, в ходе которых были поставлены под вопрос все основные постулаты "классической", прежде всего марксистской интерпретации Французской революции. С развитием процесса перестройки возник и мощный импульс к поиску новых подходов к Французской революции, идущий из общества. Мы заново осмысливаем историю Октябрьской революции. Все это неизбежно обостряет интерес и к революции Французской - напомню, что утвердившарся в конце 20-х - 30-е гг. в нашей литературе ее концепция складывалась в определенной зависимости от утверждавшейся тогда же концепции Октябрьской революции. Нельзя не учитывать и формирование в наши дни нового политического мышления с его акцентом на общечеловеческие ценности, обостренным внимением к этическим началам в политике. Весь этот строй мышления также вызывает потребность заново обдумать опыт великих революций прошлого, в том числе Французской, с ее жестко-насильственными, кровавыми формами исторического творчества.

К истории Французской революции широко апеллирует в последние годы наша публицистика разных направлений. Несмотря на неизбежный дилетантизм, она пробуждает сомнения, пытается ставить по-новому реальные проблемы, требующие размышления. Но и в исторической науке, неизбежно не столь оперативной, наметились поиски новых путей, стремление преодолеть инерцию накопившихся в нашей историографии устаревших подходов и решений, не отвечающих современному уровню знаний и научного мышления. Какие же проблемы истории Французской революции выдвигаются сейчас в поле зрения нашей историографии? Попытаюсь наметить здесь некоторые из них.

Прежде всего это проблема самого общего плана - необходимо, как я думаю, гораздо более последовательное применение к изучению и осмыслению Французской революции основополагающего принципа исторической науки - принципа историзма. И в этой связи преодоления того упрощенного, прямолинейного применения "классового подхода", о котором я говорил выше. Размышляя об историческом вкладе этой революции, о ее наследии, важно различать те их составляющие, которые были вызваны к жизни историческими рамками буржуазного общества того времени, и то, что обретало надформационное, общедемократическое значение, вошло в развитие цивилизации.

Другая проблема общего порядка - вопрос о месте Французской революции в развитии долговременных процессов общественного развития, которые развернулись до начала этой революции и не завершились с ее окончанием. Здесь мы выходим прежде всего на классическое понимание Французской революции, как исторического рубежа между феодализмом и капитализмом. Это - центральная проблема формационной интерпретации революции; здесь - ядро современных споров о ней в международной историографии.

В нашей литературе, особенно в работах общего характера, революционный переворот конца XVIII в. трактовался обычно как жесткий рубеж между двумя социально-экономическими системами. В итоге получалось жесткое, "линейное" понимание осуществленных революцией преобразований в области экономической и социальной: 1789 год - господство феодализма и феодального дворянства, 1799 год - господство капитализма и капиталистической буржуазии. За 10 лет - полная смена экономических и социальных структур. Революция порою выступает как своеобразный демиург капиталистической системы.

Такой подход требует, как я думаю, основательного критического размышления. Во-первых, он вступает в противоречие с конкретными реальностями до- и послереволюционной Франции. Во-вторых, здесь возникает и та, более широкая проблема, которую я уже обозначил выше - вопрос о соотношении спрессованного во времени (10 лет) революционного события и таких долговременных процессов, как процессы экономического и социального развития. То и другое - явления разного порядка, они имеют различный динамический ритм, движутся в различных скоростях исторического времени; процессы долговременного типа плохо поддаются (или вообще не поддаются) стремительному разрыву. К их числу можно отнести, наряду с экономическими и социальными, также и ментальные, отчасти даже государственные структуры и формы.

Все это подводит к проблеме разрыва и преемственности в истории Французской революции; давно поставленная в европейской литературе, для нашей историографии она является новой. Долгое время мы склонны были акцентировать прежде всего именно разрыв; мы преувеличивали, абсолютизировали реальные возможности самого акта насильственной революции, его способность коренным образом перестроить все общество, во всех его структурах сверху донизу. Поэтому идея преемственности, существующая в историографии Французской революции со времени Токвилля, внушала подозрение, - не умаляет ли такой подход исторические заслуги революции? Между тем, исторический опыт Французской революции (а также и нашей революции) побуждает в тому, чтобы обдумать и исследовать вопрос о диалектике разрыва и преемственности в истории великого революционного переворота во Франции конца XVIII в. на всех этажах его исторического творчества.

Важным для нашей историографии Французской революции является также расширение и обновление проблематики исследований. Я отмечал уже, что многие десятилетия мы изучали Французскую революцию почти исключительно "снизу" и "слева"; это направление исследований отнюдь не утратило своего значения. Но оно не должно быть единственным. "За кадром" нашей историографии оставались некоторые капитальные проблемы революционной истории. Мы совсем или почти совсем не изучали "верхи" общества той эпохи - дворянство и буржуазию; но возможно ли без обращения к этой проблематике выработать целостное понимание революции, которую мы рассматриваем как антифеодальную и буржуазную? Вне поля зрения наших историков оставался весь лагерь контрреволюции, неоднородный и очень противоречивый в плане политическом. Совсем не затронута представляющая огромный интерес тема Вандеи - массового крестьянского движения, которое в плане социальном было, как и движение санкюлотов, антибуржуазным, но, в отличие от него политически было ориентировано против революции. наконец, до последнего времени почти не привлекали внимания историков политические течения и деятели "правее" якобинцев, в частности, фельяны и жирондисты.

Вопрос о политических группировках выводит на более широкую проблему политической революции в целом. Долгое время обновление знаний о Французской революции шло в русле изучения ее социальной истории. Сейчас наметился возврат - на современном уровне - к проблематике политической истории. Думаю, ее разработка представляет для нас большой интерес. Французская революция высвободила гражданское общество из-под пресса довлевшего над ним государства старого порядка. Одновременно, она создавала современные формы политической жизни и государственности. Как в процессе создания буржуазного государства шло формирование инфраструктуры политической демократии в ее государственных и внегосударственных (политические течения, группировки, партии) формах? Каким образом французское общество, в том числе народные массы, только что освободившиеся от авторитарно-бюрократической системы, участвовало в этом процессе? Все эти вопросы очень мало нами затронуты, в сущности, почти не поставлены (исключение - некоторые работы наших историков права).

В середине 80-х гг. в нашей историографии наметились сдвиги, обновление и диверсификация проблематики. Появился ряд интересных работ, посвященных дворянству, буржуазии, истории жирондистов, как особой формы политической организации буржуазии. Новым поколением историков начинает осваиваться важная тема истории массового сознания революционной эпохи.

Последний вопрос, на котором я хотел бы коротко остановиться - проблема якобинской диктатуры. Тема эта имеет свою судьбу в советской историографии. Я уже отмечал, что наши историки занимались ею очень много и далеко не бесплодно. Тем не менее, сюжет далеко не исчерпан, и именно в его разработке накопилось в нашей литературе особенно много упрощенных представлений, требующих пересмотра. Главное здесь - недостаток научно-критического начала, идеализация самих якобинцев и созданной ими системы, которая в течение десятилетий довлела над нашей историографией. Именно в этой области на работы историков (и на само их сознание) особенно мощно воздействовали обстоятельства, находящиеся вне науки, особенно жестко "работали" аналогии с Октябрьской революцией и последующей историей нашей страны.

В середине 60-х - 70-е гг. с критикой устоявшейся к тому времени концепции якобинской диктатуры выступил В.Г.Ревуненков. При этом он не отказывался от высокой в целом исторической оценки этого периода как кульминационного этапа революции.

В последнее время, в ходе перестройки, возникла в нашей литературе своеобразная реакция отторжения по отношению к якобинскому периоду Французской революции. Она обозначилась особенно отчетливо в публицистике. Отмечу ответ одного из авторов журнала "Наш современник" поэту Е.Евтушенко, который сравнил наших консерваторов с вандейцами. Отвечая на эту аналогию, А.Широпаев писал: "Кого же в таком случае Е.Евтушенко считает положительными героями? Якобинцев с их гильотиной? Марата, требовавшего миллиона с лишним голов для победы революции? Революционных сектантов, для которых народ был всего лишь абстрактной массой, "навозом"?" В публицистике же возникла и аналогия между опытом политики Робеспьера и сталинизмом. Эта реакция отторжения видна отчасти и в историографии. На заседании "круглого стола" в Институте всеобщей истории (сентябрь 1988 г.) говорилось: "Великие просветители мечтали о веке Разума, Справедливости и Закона. Вместо этого Революция принесла беззаконие и террор".

Пафос приведенных высказываний понятен; но все же представляется, что они носят скорее эмоциональный характер, отражают обращенную к истории реакцию на преступления сталинизма. В разработке проблем якобинского периода очень нужны сейчас исследовательская и научно-критическая работа, раскованное мышление и постановка научных проблем, рассмотрение и давно поставленных проблем в новой системе научных координат. Эта работа уже началась и можно надеяться на интересные результаты.

При этом я не думаю, что в осмыслении и исследовании проблем якобинской республики следует совершить поворот на 180 полностью "сменить вехи" и от идеализации и прославления якобинцев перейти к безоговорочному осуждению, предать их исторической анафеме и, тем самым, интегрироваться в очень давнюю и ныне весьма влиятельную антиякобинскую историографическую традицию. Это было бы повторением не лучших наших традиций - на смену одним мифам создавать иные, следуя меняющейся политической конъюнктуре.

В целом, если поставить вопрос шире, нет сомнения, что новое политическое мышление дает бесценные ориентиры и для историка, оно побуждает по-новому продумать ретроспективу всемирной истории. Но применение его критериев к отдаленным от нас эпохам не должно вступать в противоречие с принципом историзма. Если говорить в этой связи о подходе к Французской революции, возможно, как я думаю, выделить как бы два плана.
1. Есть план научного исторического анализа всех острых и сложных проблем Французской революции в контексте ее эпохи, где задача историка не столько дать нравственную или иную оценку, сколько объяснить и понять.
2. Но есть и иной план - наследие Французской революции в контексте современной эпохи. И здесь в полной мере новое мышление вооружает нас в размышлениях о том, что из наследия революции сохраняет немеркнущую ценность и что должно быть рассмотрено именно как присущее лишь той эпохе, отнесено к тем кровавым формам исторического творчества, которые мы не можем принять сегодня.

Впрочем, это уже вопрос научного и общественного выбора каждого историка. В наши дни, когда наступила для историков пора раскованного, свободного от идущего извне науки принуждения этот выбор является реальной возможностью. Поэтому сейчас, как я думаю, нет нужды стремиться к созданию некой общеобязательной для всех историков концепции якобинского периода Французской революции, как и всей этой революции в целом. Очевидно, в перспективе - кристаллизация различных концепций, альтернативных, конкурирующих, сближающихся и расходящихся. В этом ведь и состоит нормальный процесс развития любой науки.

А. В. Адо

 Copyright RIN 2003 -
  Обратная связь